Неточные совпадения
— Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и
Бог с ним! Он пропащий! А что…
о восьмидесяти рублях не
поминает?
Ум и воображение мое как бы срывались с нитки, и,
помню, я начинал даже мечтать
о совершенно постороннем и даже
Бог знает
о чем.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей,
Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем
мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
— Вот что, Веля… — сказал он, взяв дочь за плечо и посматривая на ее будущего учителя. —
Помни всегда, что на небе есть
бог, а в Риме святой его «папеж». Это тебе говорю я, Валентин Яскульский, и ты должна мне верить потому, что я твой отец, — это рrim
о.
Я не встал с постели; не
помню, сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и всё думал;
бог знает,
о чем я думал; не
помню тоже, как я забылся.
— Я
помню, что тут что-то
о боге… ведь вы раз мне объясняли; даже два раза. Если вы застрелитесь, то вы станете
богом, кажется так?
«Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний день была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания, что вечером токмо в силах была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ
о Лябьевых: благодарите за них
бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их. Ответ
о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите
о ней,
мните о ней каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность».
Как-то раз я спросил его
о боге, — не
помню, что именно; он взглянул на меня и очень спокойно сказал...
Я очень
помню, как осторожно говорила бабушка
о душе, таинственном вместилище любви, красоты, радости, я верил, что после смерти хорошего человека белые ангелы относят душу его в голубое небо, к доброму
богу моей бабушки, а он ласково встречает ее...
— Собралось опять наше трио, — заговорил он, — в последний раз! Покоримся велениям судьбы,
помянем прошлое добром — и с
Богом на новую жизнь! «С
Богом, в дальнюю дорогу», — запел он и остановился. Ему вдруг стало совестно и неловко. Грешно петь там, где лежит покойник; а в это мгновение, в этой комнате, умирало то прошлое,
о котором он упомянул, прошлое людей, собравшихся в нее. Оно умирало для возрождения к новой жизни, положим… но все-таки умирало.
Вообще присутствия всякого рувни князь не сносил, а водился с окрестными хлыстами, сочинял им для их радений песни и стихи, сам
мнил себя и хлыстом, и духоборцем, и участвовал в радениях, но в
Бога не верил, а только юродствовал со скуки и досады, происходивших от бессильного гнева на позабывшее
о нем правительство.
— Ой! — беспокойно воскликнула женщина. — Что это? Кто же будет
о боге помнить, как не грешные?
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова
о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего
Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были
помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса
о догматическом разногласии христианских исповеданий.
— Да, — поддерживала бабушка, — умеренность большое дело: всего и счастлив только один умеренный, но надо не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз человеческих, а души он не пользует: лошади никогда мяса не едят, а всё как они скоты, то скотами и остаются; а надо во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и другие страсти на сердце своем приносить во всесожжение
богу, а притом, самое главное,
о других
помнить.
«
Помнишь, ты, пьяный, на ярмарке, каялся людям, что принёс в жертву сына, как Авраам Исаака, а мальчишку Никонова вместо барана подсунули тебе,
помнишь? Верно это, верно! И за это, за правду, ты меня бутылкой ударил. Эх, задавил ты меня, погубил! И меня ты в жертву принёс. А — кому жертва, кому? Рогатому
богу,
о котором Никита говорил? Ему? Эх ты…»
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь
богом, не
помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня
о ней целый день думаю.
Сын Федор, Ксенья, дети!
Храни вас
Бог! Князь Шуйский, подойди!
Друг друга мы довольно знаем.
Помни,
В мой смертный час я Господа молю:
Как ты мне клятву соблюдешь, пусть так
И он тебя помилует! Басманов,
Спеши к войскам! Тебе я завещаю
Престол спасти!
О Господи, тяжел,
Тяжел Твой гнев! Грехи мои Ты не дал
Мне заслужить!
Ефимка бывал очень доволен аристократическими воспоминаниями и обыкновенно вечером в первый праздник, не совсем трезвый, рассказывал кому-нибудь в грязной и душной кучерской, как было дело, прибавляя: «Ведь подумаешь, какая память у Михаила-то Степановича,
помнит что — а ведь это сущая правда, бывало, меня заложит в салазки, а я вожу, а он-то знай кнутиком погоняет — ей-богу, — а сколько годов, подумаешь», и он, качая головою, развязывал онучи и засыпал на печи, подложивши свой армяк (постели он еще не успел завести в полвека), думая, вероятно,
о суете жизни человеческой и
о прочности некоторых общественных положений, например дворников.
— Как сказать тебе?.. Конечно, всякие тоже люди есть, и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братец, в нашей стороне люди бога-то
помнят. Сам тоже понимаешь: так ли бы жить-то надо, если по божьему закону?.. Всяк
о себе думает, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован идет, и тот не настоящий грабитель… Правду ли я говорю?
«А здесь мало, что ли? Да и грехи-то здесь все бестолковые. Мало ли ты здесь нагрешил-то, а каешься ли?» — «Горько мне, говорю». — «Горько! А
о чем — и сам не знаешь. Не есть это покаяние настоящее. Настоящее покаяние сладко. Слушай, что я тебе скажу, да
помни: без греха один
бог, а человек по естеству грешен и спасается покаянием. А покаяние по грехе, а грех на миру. Не согрешишь — и не покаешься, а не покаешься — не спасешься. Понял ли?»
И такое у ней было серьезное личико, такое — что уж тогда бы я мог прочесть! А я-то обижался: «Неужели, думаю, она между мной и купцом выбирает?»
О, тогда я еще не понимал! Я ничего, ничего еще тогда не понимал! До сегодня не понимал!
Помню, Лукерья выбежала за мною вслед, когда я уже уходил, остановила на дороге и сказала впопыхах: «
Бог вам заплатит, сударь, что нашу барышню милую берете, только вы ей это не говорите, она гордая».
Из пансиона скоро вышел он,
Наскуча всё твердить азы да буки,
И, наконец, в студенты посвящен,
Вступил надменно в светлый храм науки.
Святое место!
помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры:
О боге,
о вселенной и
о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром;
Их гордый вид пред гордыми властями,
Их сюртуки, висящие клочками.
—
Помнишь ты, — продолжал Островский, — как я в первый раз приходил к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а
о боге напоминаешь… Собака ты лукавая, все вы собаки! — крикнул он почти в исступлении, отмахнувшись от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. — Вы — дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и…
— Ты людей
поминаешь,
о Боге-то хоть маленько подумай, — сказала Манефа. — Перед Богом-то право ли поступишь, ежели церковны дела покинешь?.. Вот
о чем вспомяни:
о душевном своем спасении, а Гусевы да Мартыновы что?.. Сила не в них.
— Да полно ж, матушка, — наклоняясь головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что
о том
поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и слава
Богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули печали,
Бога благодарить надо, а не горевать.
— Доволен! — усмехнулся Патап Максимыч. — И лягушка довольна, пока болото не пересохло… А ты человек, да еще разумный. Что в Писании-то сказано
о неверном рабе, что данный от
Бога талант закопал?
Помнишь?
Сам
бог тебе велит приятным наслаждаться,
Но
помнить своего великого творца:
Он нежный вам отец,
о нежные сердца!
Как сладостно ему во всем повиноваться!
Вернулся монах к старцу и сказал ему всё: что он был у крестьянина, но не нашел ничего поучительного. «Он не думает
о боге и только два раза в день
поминает его».
«Ибо не ангелам
Бог покорил будущую вселенную,
о которой говорим; напротив, некто негде засвидетельствовал говоря: «что значит человек, что Ты
помнишь его? или сын человеческий, что Ты посещаешь его?
— А главная причина, что морской человек
бога завсегда должон
помнить. Вода — не сухая путь. Ты с ей не шути и
о себе много не полагай… На сухой пути человек больше
о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку выходит, милый баринок, что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай
бог ему здоровья!
Однако, каждый день молясь
Богу о Наташе, не забывала
поминать на молитве и раба Божия Димитрия.
— Углубись в себя, Дунюшка,
помни, какое время для души твоей наступает, — говорила ей перед уходом Марья Ивановна. — Отложи обо всем попечение, только
о Боге да
о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого духа — вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, — новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, возненавидь все мирское.
Помни — оно от врага… Молись!!.
Жили смирно,
бога помнили, а господь-батюшка заботился
о людях, назначал всему меру.
Я
помню тревожную ночь на 9 июля, перед которой был возбуждён даже вопрос
о переезде редакции «Вестника Маньчжурской Армии», помещавшейся в кумирне
бога войны у западных ворот Ляояна, и типографии, находившейся в товарном вагоне в Тьелин.
— Да и я
помню эти проделки Полифрона над нами. Мы узнавали во тьме, что не
бог нас целует, а весьма страстный смертный, но стыдились
о том говорить и молчали, а Полифрон продолжал это и успешно совершил над многими, что ему выгодно было.
О! будь же, русский
Бог, нам щит!
Прострёшь Твою десницу —
И мститель-гром Твой раздробит
Коня и колесницу.
Как воск перед лицом огня,
Растает враг пред нами…
О страх карающего дня!
Бродя окрест очами,
Речет пришлец: «Врагов я зрел;
И
мнил: земли им мало;
И взор их гибелью горел;
Протёк — врагов не стало...